Принцип руинированности объекта искусства на протяжении многих лет является формальным приёмом и содержательным наполнением авторской программы Сергея и Татьяны Костриковых, определяет вектор её развития, визуализируя одно из принципиальных составляющих бытия искусства — метафору времени.

Руинированность стала неотъемлемым атрибутом и спутником нашего представления об эпохах развитых цивилизаций, столпов постулируемой незыблемости, декларативного цветения и мощи; цивилизаций, превратившихся в эхо, сообразованное из фрагментированного пазла дошедшего до нас «послания человечества».

Иероглифические тексты кракелюра развивают изначальный замысел неведомого нам автора
воспринимаемого ныне в формах некоего nature morte, читаемого в паутине умозрительной завесы, отделяющей явное от сокрытого. Именно здесь, в пространстве этой странной игры возникает парадоксальная ситуация особого отношения к предмету, «обожжённого»
временем, как к чему-то безусловно подлинному, сопричастному великому, почти сакральному, почти свидетелю, претерпевающему фантомные боли некогда совершенной формы.

В руинированном виде до нас дошло большинство произведений Античности, Средневековья. Однако в элементарном виде предстаёт и нечто более позднее, настораживающее близкое к нам — фрагменты сталинского ампира.

При апелляции к прямому цитированию, художники не используют готовые формы, а прибегают к авторской реплике, воспроизведённой в неожиданном для прототипа материале.

Этим материалом оказывается соль. Лишённая своего прямого назначения, она являет новое содержание, симбиоз смыслов и семантического наполнения, свойственного архетипу, глубоко укоренённому в пространствах культуры.

Видео Анны Костриковой развивает основную тему выставки «Соль», насыщая её образный контекст дополнительным содержанием. Микросъёмка фрагментов сталинского ампира, атомизируя объект до уровня тактильного восприятия, отсылает к архетипам ушедшей эпохи, к барельфным прототипам того, что сегодня обретает особое прочтение, особый язык и восприятие. Именно в этом сопряжении настоящего и прошлого следует рассматривать появление в кадре некоего музыканта и превращение кинодокумента в нечто игровое, соединяющее молчание ветхих артефактов прошлого с неизменно звучащим настоящим.