галерея современного искусства
Выставка Алексея Политова & Марины Беловой «Опрокинутая вселенная» и презентация монографического каталога, посвященного 25-летию совместной творческой работы художников
Поздравляем наших художников Алексея Политова & Марину Белову
Мир миражей — это мир иллюзий. Но в отличие от чистой фантазии, мираж отображает реально существующий объект. Просто обычно он гораздо дальше и недостижимее, чем мы его видим, воспринимаем. Однако, сам факт реальности отраженного объекта заставляет нас задуматься о возможности его поиска. Фата-Моргана — это сложный мираж с множественными отражениями действительности, дополненными нашим воображением. Сегодня в условиях стремительно меняющегося агрессивного внешнего мира, мы зачастую ищем опору в мире внутреннем, и спрятаться в нем. Иногда мы строим «воздушные замки» в своём сознании, а иногда это мечты о чем-то более реальном: о мирной жизни, о новой «тихой гавани», или, наоборот, мечта о месте силы, где мы бы могли реализовать в полной мере свои возможности. Подобно миражу, наши фантазии опираются на то, что мы уже видели и можем себе представить. В своей новой серии работ я изображаю вымыленные острова. Я ищу в своем сознании образы острова-«утопии», которые способны на время заслонить близкую для меня действительность. Но, подобно фантомам дальнего видения, их мотивы, безусловно, имеют свои прообразы в истории архитектуры, природе, современных технологических процессах. Однако, эти мотивы переплетаются, иногда непредсказуемо, как будто во сне, или в сложном мираже Фата-Моргана, рождая новые эклектичные образы.
Так образ античного храма в своём же отражении предстает уже футуристическим индустриальным пейзажем, или строгие архитектурные мотивы древнего Египта дополнятся сетью антенн и радаров. Также в изображениях есть намек на двойственность, характерную для эпохи метамодернизма. Острова на картинах зачастую имеют свои отражения, и на этих отражениях объекты иногда предстают уже руинированными временем или катаклизмами. С одной стороны, это намек на неизбежность последствий законов энтропии и однонаправленность стрелы времени, с другой стороны — напоминание о катастрофических последствиях попыток воплотить в жизнь утопические мечты. Но все-таки времена хаоса и разрушения неизбежно сменяются временами стабильности и роста. И мне бы хотелось, чтобы острова, изображенные на моих работах, ассоциировались с новой землей, обнажившейся после потопа, точками роста новой жизни и новой цивилизации
«Вид сверху» это не взгляд на мир глазами квадрокоптера, это очередная реализация извечной дихотомии искусства, озадаченного вопросами «что» или «как» и обретение равновесия внутри единого произведения.
«Вид сверху» это не столько о сюжете традиционного для Батынкова, сколько о ракурсе восприятия современной ему реальности. Это крупноформатная живопись, воспроизводящая череду событий, наблюдаемых автором не воочию, а посредством особого прочтения информации, извлечённой из сети Мировой Паутины, моделирующей представление о реальности в необычном для искусства формате новостной ленты. Батынков расставляет акценты и работает с периферией по аналогии с гипертекстом, интегрируя локальное событие в многоуровневый контекст с неожиданными перемещениями.
Его ментальные, свободные от закономерности пространства вбирают в себя событие фрагментарно, подстать процессу припоминания. Пересказать сюжеты его работ не возможно, как не возможно передать в полном объёме возникающие и уходящие в воронку времени фантазии, страхи и прочие обрывки сознания и подсознания. Время в работах Батынкова сжимается в одну точку, его произведения лишены всякого нарратива; событие видится целиком, одномоментно, а повествование уходит от линейной последовательности. Батынков не озадачивает себя условностями какой-либо перспективы, организацией планов и прочими формальностями, его искусство давно обрело свою собственную логику и принцип существования. «Вид сверху» это не местоположение автора, живописующего реальность, это попытка оказаться над ней, взглянуть на неё сверху сторонним, но небезучастным наблюдателем.
Александр Петровичев
Подписывайтесь на telegram галереи @Krokingallery
выставка продлится до 21 мая
Зайца искали
Мы на закате
На улице, дома
И под кроватью
Зайца мы ищем
Целые сутки
Зачем он нам нужен?
В зайчике — утка!
А.Политов, М.Белова
Новые произведения Алексея Политова и Марины Беловой это не только возвращение к живописи, это обозначение своей персональной территории в искусстве, её формальной и смысловой доминанты, убедительно представленной на прошлогодней выставке «Машинерия зрелищ» в Московском музее современного искусства.
Из обрывков нескончаемых ребусов, оптических головоломок, затейливых «картинок для взрослых» и «крылатых выражений» они каждый раз создают нечто новое, цветастое, с лубочной брутальностью и жаргонизмом. Однако при всей доступности и кажущейся простоте, «потешные» картинки Политова и Беловой заключают в себе особую интригу и далеки от однозначности. Полнота восприятия их произведения соотносится со сценографией режиссируемого ими действа или пространством особого смысла, априори присутствующего в их искусстве многие годы. Лаконичная почти плакатная образность их произведений, пребывая в современном социо-культурном контексте сообразно «карнавалу» как феномену культуры, раскрывается в своей исконной этимологии и лишена смысла вне полноты содержания. Именно «карнавал» как образ, как принципиальная парадигма искусства Политова и Беловой обуславливает содержание их произведений, существующих в диалектическом сопряжении с его непременной антитезой.
Особый ракурс в отношения с реальностью определяет однажды выбранный и развитый авторами «лексикон» с его выразительной антиномией, где произведение представляет собой ширму-завесу, маскирующую своими формами, своим цветом, своими двустишьями нечто сокрытое, внешне не артикулируемое и проступающее в виде намёка, уводящего вовне, в сторону «поиска внутреннего зайца на закате».
При всей уникальности каждого произведения, перед нами единое пространство, калейдоскоп, проецирующий вовне череду образов и фраз, извлечённых из парадоксального текста.
Александр Петровичев
«Цепная реакция» как название нового проекта Франциско Инфантэ и Нонны Горюновой, при всём массиве ассоциаций и вариантов прочтения, достаточно условна, почти номинальна. «Цепная реакция» в данном случае не специфический алгоритм процесса, а его знак, визуализация, его умозрительная оболочка, невместимая в узкие рамки устоявшегося понятия.
Франциско и Нонна в своей изначальной концептуальной установке уходят далеко за внешний контур формального подобия применимой ими конструкции. Здесь интересно иное. «Цепная реакция» понимается ими как последовательность действия, развёрнутого во времени и пространстве, где на этапе умозрительной цепи происходит фиксация и выявление особого фокуса взаимодействия с реальностью, выстраивание знака соединения с нею.
При безусловном интересе авторов к самому процессу как таковому, онтология их поиска существует в ином плане и целеполагании, а понимание искусства заключено в обретении единства, в слиянии формы и содержания в непрерывном синтезе краеугольных начал. Своим искусством они артикулируют новое в его феноменальном значении, новое, обретаемое ими в сопричастности природе как данности, её небу, её заснеженным пейзажам в сопряжении с художественной конструкцией как «дополнительным элементом», завершающим выстраивание новой метафоры, нового Артефакта.
К. Батынков, А. Джикия, Ф. Инфантэ & Н. Горюнова, А. Мареев (Лим)
А. Политов & М. Белова, А. Пономарёв, В. Ситников
Искусство на протяжении всей своей истории озадачивало себя двумя принципиальными вопросами,
непременными спутниками своего бытия – «что изображать?» и «как?». Рефреном всему этому
проходило то, что присутствовало как бы вовне этой проблематики и затрагивало в большей степени
профессионалов, напрямую вовлечённых в сердцевину творческого процесса. Именно здесь, на этом
уровне приоткрывается существующее по умолчанию — технология искусства как механизм его
появления на свет. Это область особых знаний и ощущений — тактильных, световых и прочих; это
предельно личное, почти интимное отношение к художественному материалу.
В данном случае речь о бумаге, материале сложном в проявлениях, богатом в вариативности,
дорогом в изготовлении и дешёвом, если забыть о вышеперечисленном в безудержном жесте. На
бумаге можно рисовать, печатать, резать, рвать, царапать, из неё можно что-нибудь склеить, размять
и просто сжечь. Горизонт возможностей бескрайний. «Бумага стерпит всё!» — афоризм-установка,
раскрепощающая и снимающая комплексы и фобии, что нередко вызывают более устойчивые к
творческому истязанию поверхности.
Именно бумага как особый материал при всём многообразии форм и содержаний акцентирована в
серии выставок графики, объектов, коллажа. Она оказывается основанием и пространством особых
возможностей в реализации авторского замысла, материей, несущей в своих слоях и массах нечто
важное, что создаёт условие и отчасти определяет форму того, что в итоге становится
произведением искусства.
Для полноты восприятия произведений Кирилла Рубцова, погружение в нескончаемое повествование его истории про «русского робота», а точнее однажды сгенерированной автором художественной программы окажется недостаточным, хотя и затягивающим. Содержательный план очередной серии наполняется новыми персонажами и внутренними сюжетами подстать мультсериалу. Но в этот раз появляется нечто из области индивидуальной мифологии. Рубцов обращается к загадочным миниатюрам французских манускриптов XIII века, фокусируя внимание на рисунках, оставленных по краям текста, в так называемых маргиналиях, изображающих непонятные нам нынешним сюжеты, главным героем которых становится странный в своих нестандартных проявлениях средневековый французский кролик. Рубцов несколько корректирует ситуацию, адаптируя её сообразно нашей культурной геолокации, заменяя кролика зайцем. В обоих случаях, этот персонаж откуда-то извне, с иной, западноевропейской традиции, её образным наполнением и метафорой. Происхождение подозрительного в своих коннотациях образа, близкого к химерическому зайцелопу, вероятнее всего, мало интересует Рубцова. Он почти механически извлекает этот образ из глубин средневековья и как цитату встраивает в иной содержательный контекст, в серию сюжетов «Полнолуние». Здесь игра в знаки и символы находит своё развитие, а Луна становится таинственным архоном, взирающим на всё происходящее в сумерках сияющим, но лишённым зрачка глазом. Это очень европейская Луна с её «голосом», «фаворитами», с её «обратной стороной», непременным «лунным мальчиком» и «людьми лунного света».
Интерес к средневековым рукописям с характерной каллиграфией и рисунками в украшении заглавий для Рубцова закономерен как для интеллектуала и как для человека особого настроя; многие годы монотонно, почти медитативно, в ароматной дымке тлеющей древесины выжигающего дорогим английским аппаратом свои пирографические анналы. Это особая форма погружения в процесс, некое подобие ритуала, сопутствующего каллиграфическому написанию текста, со своим особым темпом нейро-лингвистического изложения, сотканного из мириад штрих-пунктиров.
Блог на WordPress.com. Тема: Baskerville 2, автор: Anders Noren.
Krokin gallery 